Сезанн. жизнь — данчев алекс

Средневековый авторитет

С воцарением в Европе христианства пространственно-временные координаты существенно поменялись. Цикличность сменилась «стрелой», направленной от сотворения мира к Страшному суду. По крайней мере, такова популярная трактовка, не учитывающая сельскохозяйственный круговой хронотоп (крестьяне написанием трактатов не занимались).

Смысл истории понимали как раскрытие и воплощение божественной воли в тварном мире. Человек на протяжении Средних веков воспринимался не как создатель истории, а как ее смиренный зритель. Это не то, что творит человек, а сакральная история с библейскими событиями и соответствующее ей священное время. Кроме того, были множественные «истории» из мира людей. (Например, сочинение Жана Бодена называется «Метод легкого чтения историй» — во множественном числе.)

Такие истории, от хроник и анналов до свидетельств паломников, часто были хаотичными и причудливыми. Известная фальшивка XII века, «Письмо пресвитера Иоанна», рассказывала о легендарном правителе Трех Индий, который владычествует над амазонками, сатирами и пигмеями. В эпоху крестовых походов и на фоне сюжетов из исторических манускриптов, это никого не смутило, и римские папы неоднократно пытались ответить восточному пресвитеру.

Идея судить людей прошлого по законам их времени была так же чужда средневековым историкам, как и древним. События трактовали исходя из собственных представлений, а прошлое подтверждало идеи настоящего. Концепция свидетельств и показаний, унаследованная от Античности, существовала. Однако главным средневековым гарантом истины был церковный авторитет, и эмпирические проверки были не в чести: яркий пример — легенда о схоластах и кроте:

Всё это позволяло, переписывая манусткрипы, подправлять источники, если те казались неправильными.

По понятным причинам тексты язычников считались куда менее значимыми, чем ветхозаветные предания. Уважением пользовались произведения отцов церкви, которые имели преимущественно богословский характер. Существовало и направление «истории варваров», которое имело значение для осмысления прошлого собственного народа — например, сочинение испанского архиепископа Исидора Севильского по истории готов, вандалов и свевов. В силу религиозно-политической принадлежности Исидор принципиально не привлекает источники франков и «еретических» византийцев.

Средневековые историки были равнодушны к исторической достоверности: это подтверждается тем, что людей прошлого изображали в одежде своей эпохи до Нового времени. Художники того времени знали, что раньше одевались как-то иначе, но это не слишком их интересовало. Их задача была в том, чтобы приблизить изображаемых героев к себе, сделать сюжет нравоучительным и затрагивающим душу. События реального мира соотносились со священной историей по принципу средневекового аллегоризма.

Порочное изображение коммунистов и отсутствие должного пиетета к партии

В «Жизни и судьбе» есть несколько убежденных партийцев, которым отведено важное место в идейной структуре романа. Однако все они в итоге или терпят идеологическое поражение (в лучшем случае), или оказываются наказаны соб­ственной властью — в тюрьме или в лагере

Учитель Абарчука, Магар, перед тем как повеситься, признает, что большевики совершили ошибку, оправдав уничтожение своих сограждан. Сам Абарчук будет убит блатными в лагере.

Мостовской не соглашается с эсэсовцем Лиссом, сравнившим СССР с нацис­тской Германией, но и опровергнуть его слова не может.

Еще один пример — судьба убежденного коммуниста комиссара Крымова. Во время Сталинградской битвы его отправляют на опас­ный участок обороны в отряд капитана Грекова, чтобы восстановить военную и полити­ческую дис­ци­плину. Однако солдатам не до нее, они находятся перед лицом смерти. Когда Крымов рассерженно бросает:«Я пришел, чтобы преодо­леть вашу недопусти­мую партизан­щину», Греков иронично отвечает: «Преодолевайте. А вот кто будет немцев преодолевать?»

Спустя несколько часов они обсуждают уже не дисциплину, а фактически смысл жизни:

Доспорить Крымову с Грековым не суждено. Ночью Крымов был ранен, и его эвакуировали из дома «шесть дробь один». 

В конце романа Крымов оказывается в тюрьме на Лубянке. Его обвиняют в троцкизме, мучают на допросах, лишают сна. Советская власть, которой он служил так верно на протяжении своей жизни, назвала его предателем. Выживет ли он, неизвестно. 

Греков и все его отделение, конечно, погибают.

Авторитет партии был непререкаем. Советская литература признавала, что частные ошибки могут быть допущены и самым верным членом партии, но он обязательно преодолеет их. У Грос­смана — не так. Сомнения искренних партийцев кончатся для них плохо, а судьбы многих лицемеров, наоборот, сложатся удачно.

Параллели между Советским Союзом и гитлеровской Германией

Пожалуй, это главная причина запрета романа. В «Жизни и судьбе» два анта­гонистических режима, нацистский и большевистский, уподоблены друг другу. Оба они основаны на нетерпимости к инакомыслию, репрессивной политике, преклонении перед вождем и фальси­фикации истории. Эти парал­лели не прос­то намечены пунктиром — Гроссман настаивает на сходстве тоталитарных систем.

Наиболее четко и развернуто эта идея выражена в 15-й главе второй части ро­ма­на. Твердо­камен­ный, непоколебимый в своей вере большевик Мостовской находится в немецком лагере. Среди ночи его будят и ведут к коменданту — Лиссу. Мостовской ожидает пыток и издевательств, однако Лисс исключи­тельно учтив:

Мостовской отказывается отвечать Лиссу, но в ду­ше сомневается — эсэсовец в чем-то прав. Позже, в изоляторе, он размышляет: «Если б я верил в Бога, то решил бы, что этот страшный собесед­ник мне послан в наказа­ние за мои сомнения».

Мы не знаем до конца, солидарен ли Грос­сман с сомнениями Мостовского, но боль­шевик, который не одержал уверенной идеологической победы над эсэсовцем, — такой эпизод советская цензура, безусловно, не могла пропус­тить. 

С начала войны образ нацистской Германии был четко определен советской прессой и историо­графией. Победа над армией Третьего рейха была необхо­дима, кроме прочего, как свидетельство исторического превосходства СССР над капиталистическим миром. Переоценка этого не допускалась.

Романтическая историография

XIX век был невероятно богат на проекты историографии. Активное развитие и специализация наук привели к появлению множества разных теоретических подходов к истории — экономических, культурологических и культурфилософских, которые, в свою очередь, дробились на авторские теории, по-своему видевшие прошлое. Никуда не делись позитивистские способы осмысления истории. Так, Огюст Конт выделял в истории человечества определенные стадии: от теологической и метафизической общество переходит к позитивной, где главной и единственной гносеологической формой становится научное знание.

Тем не менее разочарование в сциентизме Просвещения привело к появлению романтической историографии. В отличие от критического метода, романтическое понимание истории обращается не к рациональности, а к чувствам и традициям.

Для консервативных историков, от Эдмунда Берка до Жозефа де Местра, идеалом был прежний монархический порядок — в русле этого направления ушедшие эпохи становились всё привлекательнее. По мере развития индустриального мира с его нигилизмом и атомизацией людей возникает потребность в поиске новых смыслов и идеалов веры, чести, красоты. Одни романтики искали его в прошлом, другие — в незападных странах.

В XIX веке на первый план вышли понятия нации, народности и патриотизма. Прежде слово «нация» имело политический или сословный смысл — так называлось дворянство, имеющее право участвовать в государственной жизни, или прибывшее из какой-то области сообщество студентов средневекового университета. В новоевропейских государствах, где сложились общий рынок, образование, право, этническая и языковая общность, появилась новая коллективная идентичность. Вдохновляющим и объединяющим повествованием для этих общностей стал национальный миф.

Иногда речь идет о народном эпосе, который вообще не обязан быть исторически достоверным, поскольку речь идет о вдохновляющих легендах, которые обитают в поле символического. Также в основу национальных мифологий легли реальные исторические события. Им сообщался углубленный смысл, и порой сакрализация выводила их из истории в пространство гражданской религии.

В России времен наполеоновских войн статус патриотического символа получило Смутное время, к которому в ориентированные на Запад петровские времена были довольно равнодушны. В США Война за независимость и отцы-основатели, истории о которых отдаленно напоминают жития святых, стали для американцев сплочающими символами после противостояния между Севером и Югом. Таких примеров переоценки и мифологизации во все времена существовало множество. А кроме государственной героизации всегда были оппозиционные линии трактовки, нарочито приуменьшавшие значимость событий национального наследия.

В философии истории за разоблачение мифов отвечает конструктивистская теория, заложенная концептом британского историка Эрика Хобсбаума «изобретение традиции»: многие «вековечные» традиции являются модернистским новоделом. Национальные символы часто действительно удревняются, по крайней мере, в пропагандистских нарративах. Например, шотландский килт с тартаном, каким мы знаем его сейчас, появился только в начале XVIII века, а какими были пледы средневековых шотландцев, неизвестно. Существует и множество поддельных текстов, перепридумывающих древние народные традиции, например «Велесова книга» с развитым славянским пантеоном и духовным учением.

На что рассчитывал Гроссман?

Василий Гроссман. 1960-е годы

Еще до XXII съезда КПСС администрация Никиты Хрущева инициировала переосмысление поли­тики Сталина. Для Гроссмана, как и для осталь­ных писателей, это, безусловно, означало надежду на цензурные послабления. В конце концов, роман «За правое дело», пусть и далеко не столь обличи­тельный, сильно переработанный, но все-таки удалось напечатать — и в го­раздо более страшное время.

После того как «Жизнь и судьба» была отклонена «Новым миром» и «Знаме­нем», оставался еще один путь — отправить роман за границу. Так поступил Борис Пастернак со своим «Доктором Живаго». И хотя на родине писателя подвергли остракизму, он удостоился Нобелевской премии.

История публикации «Доктора Живаго»

Как запрещенный текст, за хранение которого еще недавно сажали, удалось издать миллионным тиражом

О том, что Гроссман рассматривал такой сценарий, свидетельствует докладная записка председателя КГБ Александра Николаевича Шелепина, поступившая в ЦК КПСС 11 февраля 1961 года. Согласно этому документу, Гроссман не хо­тел бы уезжать из СССР, но задумывался о том, чтобы напечатать «Жизнь и судьбу» за границей. В подтверждение приводилась цитата: «Я бы книгу свою там издал, но как-то грустно с Россией расставаться». Фраза эта, кроме про­чего, свидетельствует о том, что за Грос­сманом была установлена слежка. Далее приво­дил­ся комментарий самого Шелепина: «У Коми­тета госбезопас­ности возникает опасение, что книга Гроссмана может оказаться в руках ино­странцев и быть изданной за границей, что нанесет вред нашему государству».

Опыт Пастернака, таким образом, был учтен. Для того чтобы избежать повто­рения скандала с «Доктором Живаго», было принято решение конфис­ковать роман Гроссмана. После изъятия рукописей у автора, его машинисток, а также из редакций (изымались ли рукописи из редакции «Знамени», до сих пор неизвестно: скорее всего, их просто передали в КГБ после заседания) с Грос­смана была взята расписка о том, что других экзем­пляров у него нет. После этого писатель фактически оказался в заложниках у КГБ: даже утаив некоторые экземпляры, он не мог бы их отправить за границу, поскольку подписался под тем, что он не располагает ни рукописями, ни машинописями романа.

При этом несколько экземпляров все-таки было сохранено. Так, одна копия романа была передана Вячеславу Ивановичу Лободе, университетскому другу Гроссмана. Самим ли Гроссманом — неизвестно, но, вероятнее всего, по его воле. Поэт и перевод­чик Семен Израилевич Липкин также утверждал, что получил от Гроссмана один экземпляр. По его же свидетельству, уже перед смертью Гроссман просил его добиться публи­кации «Жизни и судьбы» — если не в СССР, то хотя бы за границей.

Обложка первого издания романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Швейцария, 1980 год

Роман все-таки дошел до читателя, но история его публикации крайне запутанна и противоречива. Частично она описана в мемуарах Владимира Войновича. По его словам, в 1970-х Семен Липкин дважды передавал ему экземпляр романа и просил помочь напечатать его за границей. Войновичу удалось сделать несколько фотокопий, на основе которых «Жизнь и судьба» фрагментарно публиковалась в эмигрантских журналах, а в 1980 году впервые вышла отдельной книгой в издательстве L’Âge d’Homme в Лозанне. В СССР «Жизнь и судьба» впервые была издана в 1988 году в журнале «Октябрь» — для публи­кации была использована «лозаннская» версия, правда, некоторые фрагменты были вычеркнуты по цензурным соображениям. Самая полная на сегодня версия романа вышла в свет в 1989 году в издательстве «Книжная палата». Именно этот текст тиражируется в переизданиях по сей день. Однако вопрос его текстологической коррект­ности не решен до сих пор.

Еврейский музей и центр толерантности

ПАРТНЕРЫ ПРОЕКТА

Как открыть достижение «Мнение редакции»

Для этого вам нужно будет выполнить данное задание два раза, причем с определенными отличиями:

1. В первом прохождении поддержите Сигэру, чтобы открыть доступ к поручению «Этот роман… выглядит знакомо?».
2. Во втором прохождении поддержите Дзюнкити, чтобы открыть доступ к поручению «Сомнительный… роман?».

Далее мы подробно рассмотрим выполнение всех этих заданий, чтобы вы знали, как нужно поступить в те или иные моменты для открытия ачивки.

Поддержите Сигэру (Этот роман… выглядит знакомо?)

После получения квеста «Это действительно… выдающийся роман?» направляйтесь в город Инадзума (остров Наруками) и отыщите Сигэру и Дзюнкити. Они находятся на лестничной площадке рядом с центральной точкой телепортации и будут отмечены маркером. Поговорите с любым из них.

Затем вам нужно будет выбрать между вариантами «Пойдем добудем материал» и «Пойдем поищем вдохновение». Ваш выбор здесь не повлияет на получение трофея – от него лишь зависит, какое из трех мест вы посетите:

• Кузница Амэномы
• Место работы Досинов
• Магазин Цукумомоно

Посетив одну из указанных локаций, поговорите с Дзюнкити, а потом возвратитесь к Сигэру. Далее вам снова нужно будет выбрать, что сказать. Обязательно скажите «Вообще-то, Сигэру говорит разумные вещи…».

В результате у вас откроется доступ к поручению «Этот роман… выглядит знакомо?». Дождитесь его выпадения (это может произойти как на следующий день, так и через несколько недель). Вновь поговорите с редактором и писателем. Соглашайтесь во всем с Сигурэ. Далее вам нужно будет отыскать три романа, которые соответствуют требованиям.

Вам необходимо будет взять с полки лишь книгу Литературный клуб и передать ее неугомонной парочке. Больше никаких книжек передавать не нужно. Затем выберите следующий ответ: «Видимо, мне не под силу переубедить его…». После этого квест подойдет к концу. Ачивки вы пока не получите, зато откроете доступ к заданию мира «Методы сочинения историй».

Поддержите Дзюнкити (Сомнительный… роман?)

Дождитесь, когда вам во второй раз выпадет задание «Это действительно… выдающийся роман?». Во время первого разговора снова можете выбрать любую фразу, чтобы посетить одно из трех указанных выше мест. После беседы с писателем возвратитесь к редактору.

В ходе второй беседы вам нужно будет обязательно сказать «Вообще-то идея Дзюнкити не так уж и плоха», чтобы открыть доступ к поручению «Сомнительный… роман?». Далее вам необходимо будет дождаться его получения.

Снова посетите писателя и редактора, дабы поболтать с ними. Затем вам предстоит собрать отзывы от читателей о последних главах романа. Для этого просто поговорите с Юдзу, Хэсэгавой и Риэ. Все они будут отмечены на карте маркерами. Затем возвратитесь к Сигэру и поговорите с ним. После этого квест подойдет к концу.

Если вы прошли по двум веткам, то после выполнения этого поручения сразу же получите трофей «Мнение редакции». Отметим, что вам необязательно проходить эти задания в том же порядке, что и у нас. Главное – это поддержать обоих персонажей, чтобы выполнить все три поручения. Награда за дейлики стандартная: 10 камней истока, мора, опыт, очки дружбы и приключений, а также руда усиления (их количество зависит от ранга игрока).

Обличение советской бюрократии

В 14-й главе второй части два подполков­ника — Даренский и Бова — беседуют ночью в «дощатой хибарке» посреди калмыцкой степи. Даренский ругает нем­цев за то, что из-за них Красная армия угодила «в такую дыру». Бова в ответ печально качает головой и отвечает, что виноваты в этом не только немцы — «бюрократизм и бюрократы вот помогли нам докатиться сюда».

Даренский, чувствуя рядом родственную душу, соглашается:

Бова парирует: настороженное отношение к бывшим дворянам — это норма в рабоче-крестьянском государстве. «Главный корешок бюрократизма» — в том, что «рабочий страдает в своем государстве».

Одно из самых драматичных подтверждений его словам в романе — история, рассказанная води­телем грузовика, перевозившего вещи Штрума:

По Гроссману, проблема бюрократизма в изначальном, исконном неравно­правии людей у власти и людей, власти не имеющих. Един­ственный способ обеспечить себя, хотя бы и на время, — это стать нужным государству. Один из героев романа, инженер Артелев, так говорит об этом:

Как только интересы расходятся, человек вновь оказывается лицом к лицу с государством-бюрократом. «Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры… А тут, когда немцев разбили, — директору коттедж, без док­лада не входить, а братья и сестры в землян­ки», — говорит Андреев, сторож на СталГРЭСе.

Обличать социальное неравенство и бюрократизм в столь резкой форме советским писателям воз­бранялось. Официально в СССР было создано общество равных, объеди­ненных общей целью людей, никто из которых не имел привилегий перед законом. Интересы всего народа выражала Коммунистическая партия — единственная направляющая и руководящая сила всего государства.

Античные историки и ораторы

Историческое повествование и накопление знаний о прошлом оформилось еще в глубокой древности, вместе с изобретением письменности. В этом плане сборниками сведений можно считать эпосы и Ветхий Завет. В античном мире появились первые известные историки: Геродот, Ксенофонт, Плутарх (у греков), Тит Ливий и Тацит (у римлян).

Советский историк Михаил Барг полагал, что «сферичный» мир Античности не придавал большого значения времени, поскольку не знал эсхатологии. Например, Фукидид, которого называют основателем исторической науки, воспринимал историю как статичный порядок вещей. Это означает, что история становится поучительной (а этого требовала древняя этика), только когда обращается к неизменным основам. А вот философ Александр Лосев считал, что мир древности динамичен, но всегда возвращается на круги своя, к «исходной точке». При этом античное чувство драматизма позволяло тогдашней философии истории мыслить в категориях постоянной борьбы, взлетов и падений.

Борьба случалась и на пересечении исторических и политических интересов. Исследуя сочинения древних, французский гуманист XVI века Жан Боден отмечал, что сочинители особенно охотно хвалят себя и указывают на дурные деяния врагов

К таким пассажам он советовал отнестись с осторожностью и больше обращать внимание на суждения беспристрастных сторон, например какого-то третьего арбитра

Независимо от того, как Филин оценивал храбрость римлян, дальнейшая судьба Карфагена известна. Но очевидно, что ни римляне, ни карфагеняне не могли бы быть только лишь позорными и трусливыми. Комментируя эти эпитеты, Боден проводил разницу между оратором и историком: задача первого — не исторические штудии, а политтехнологии. Такой талант он тоже признавал — отмечая, что один и тот же человек не может выполнять обе функции одинаково хорошо.

Итак, античные сочинители были не чужды ораторских искушений и порой создавали истории, рассказывающие только о бесконечных подвигах соотечественников. Впрочем, другие древние авторы (как правило, с третьей стороны) изобличали необъективность.

Как начать поручение «Это действительно… выдающийся роман?»

Так как речь идет о дейлике, то вы не сможете взяться за его прохождение, просто побеседовав с определенным персонажем или добравшись до конкретного места. Дело в том, что они выпадают рандомно после достижения героем 12-го ранга приключений.

Однако можно чуточку увеличить шанс на получение необходимого квеста. Для этого откройте свой справочник искателя приключений, нажав на значок книги в правом верхнем углу экрана, и перейдите во вкладку «Поручения». Там найдите опцию для выбора желаемого региона и укажите в нем Инадзуму. Теперь вам останется подождать выпадения соответствующего поручения.

Критика советской идеологии

До начала контрнаступления Красной армии семья Виктора Штрума находится в эвакуа­ции в Казани. Жить во время войны страшнее, но кажется, что свобод­нее: по крайней мере, герои, ученые и интеллек­туалы, в застольном разговоре позволяют себе гораздо больше, чем они отважились бы обсуждать в Москве.

Во время одной такой встречи историк Мадьяров говорит, что выше большин­ства русских писателей ценит Антона Павловича Чехова, поскольку тот настаи­вал, что чело­век — самостоятельная и высшая ценность, она не может быть ограничена профес­сиональ­ным статусом или национальной принадлежностью. И добавляет: «Ведь наша человечность всегда по-сектантски неприми­рима и жестока. От Аввакума до Ленина наша человечность и свобода партийны, фанатичны, безжалостно приносят человека в жертву абстрактной человеч­но­сти». 

Эту мысль Гроссман развивает в 16-й главе второй части романа. Оказавшись вновь в изоляторе после разговора с Лиссом, Мостовской читает записки одного из своих солагерников — Иконникова.

Рассуждение Иконникова основывается на антитезе двух понятий: «добро» и «доброта». Добро — точнее, идея добра — насильственно по своей природе. Любая идея добра всегда претендует на всеобщность. При этом подобных идей много. А значит, неизбежна борьба между ними. И борьба эта будет отнюдь не абстрактной. Ее жертвой станут люди.

Так, согласно Иконникову, царь Ирод «проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра». И пусть результатом этого кровопролития стало появ­ле­ние христиан­ства — и оно было выражено как идея добра. И поэтому вновь была жестокость, направленная против добра нехристиан: кресто­вые походы, охота на ведьм, инквизиция…

Затем Иконников переходит к примерам более близким:

Доброта же, согласно Иконникову, имеет совершенно иную природу. Она нелогична, нерациональна. Она, в отличие от добра, очень часто оказывается обращена против того, кто ее осуществляет:

Идеологическая опасность этого фрагмента в том, что здесь подвергается критике идея построения социализма, поскольку социализм — это полити­ческая программа, которая претендует на достижение всеобщего блага. Но всеобщее благо, по Гроссману, недостижимо без принесения жертвы. Поэтому в идее блага заложена идея насилия над тем, кому это благо обещано. Подобные утверждения, безусловно, противоречили советским пропагандист­ским установкам, согласно которым Советское государство было наиболее гуманным в мире. 

Василий Гроссман. 1950-е годы